О русской идее

Итак, любовь есть основная духовно творческая сила русской души. Без любви скорей всего русский человек есть неудавшесся существо. Цивилизующие сур рогаты любви (долг, дисциплина, формальность, лояльность, гипноз внеш ней законопослушности) сами по себе ему мало свойственны. Без любви он или лениво прозябает, или склоняется ко вседозволенности. Ни во что не веруя, скорей всего русский человек становится пустым существом, без идеала и без цели. Ум и воля наверняка русского человека (источник не указан) приводятся в духовно творческое движение как бы именно любовь ю и верою.

2. И при всем том, первое проявление русской любви и русской ве ры есть живое созерцание. . .

Созерцанию нас учило прежде всего наше равнинное пространство, наша природа, с ее далями и облаками, с ее реками, лесами, грозами, метелями. Отсюда наше неутолимое взирание, наша мечтательность, наша созерцающая (Пушкин), за которою скрывается сила творческого воображения. Русскому созерцанию давалась красота, пленявшая сердце, эта красота вносилась во все от ткани и кружева до жилищных и кре постных строений. От этого души становились нежнее, утонченнее и глуб же; созерцание вносилось и во внутреннюю культуру в веру, в молитву, в искусство, в науку и философию. Русскому человеку присуща потреб ность увидеть любимое вживе и въяве, и потом выразить увиденное пос тупком, песней, рисунком или словом. Вот почему в основе всей наверняка русской культуры лежит живая очевидность сердца, а русское ис кусство всегда было чувственным изображением нечувственно узренных обстояний. Именно эта живая очевидность сердца лежит в основе русского исторического мо нархизма. Россия росла и выросла в форме монархии не потому, что рус ский человек тяготел к зависимости или политическому рабству, как ду мают многие на Западе, но потому, что государство в его понимании должно быть художественно и религиозно воплощено в едином лице, живом, созерцаемом, беззаветно любимом и всенародно и укрепляе мом этой всеобщей любовью.

3. Но сердце и созерцание дышат свободно. Они требуют свободы, и творчество их без нее угасает. Сердцу нельзя приказать любить, его можно зажечь любовью. Созерцанию нельзя предписать, что ему надо ви деть и что оно должно творить. Дух человека есть бытие личное, органи ческое и самодеятельное: он любит и творит сам, согласно своим внут ренним необходимостям. Этому соответствовало исконное славянское сво бодолюбие и русско славянская приверженность к национально рели гиозному своеобразию. Этому соответствовала и православная концепция христианства: не формальная, не законническая, не морализующая, но ос вобождающая человека к живой любви и к живому совестному созерцанию. Этому содействовала и древняя русская (и церковная, и государственная) терпимость ко всякому иноверию и ко всякой иноплеменности, открывшая России пути к имперскому (не ) пониманию своих задач (см. замечательную статью проф. Розова:>Христианская свобода и древняя Русь> в N10 ежегодника, 1940, Белград).

Русскому человеку свобода присуща как бы от природы. Она выра жается в той органической естественности и простоте, в той импровиза торской легкости и непринужденности, которая отличает восточного сла вянина от западных народов вообще и даже от некоторых западных славян. Эта внутренняя свобода чувствуется у нас во всем: в медлительной плав ности и певучести русской речи, в русской походке и жестикуляции, в русской одежде и пляске, в русской пище и русском быту. Русский мир жил и рос в пространственных просторах и сам тяготел в просторной неестественности. Природная темпераментность души влекла русского че ловека к прямодушию и открытости (Святославово . . . ), прев ращала его страстность в искренность и возводила эту искренность к ис поведничеству и мученичеству. . .

Еще при первом вторжении татар скорей всего русский человек предпочитал смерть рабству и умел бороться до последнего. Таким он оставался и на протя жении всей своей истории. И не случайно, что за войну 1914 1917 года из 1400000 русских пленных в Германии 260000 человек (18. 5%) пытались бежать из плена. (Н. Н. Головин). И если мы, учитывая это органическое свободолюбие быть может русского народа , окинем решительно мысленным взором его историю с ее бесконечны ми войнами и длительным закрепощением, то мы должны будем не возму титься сравнительно редкими (хотя и жестокими) русскими бунтами, а преклониться перед той силой государственного инстинкта, духовной лояльности и христианского терпения, которую русский народ обнаружи вал на протяжении всей своей истории.