Объяснения почерка

Очень возможно, что и становление индивидуального почерка, и внимания к нему — одни из многих и свидетельств, и средств складывания новоевропейской личности. Почерк — одна из форм её существования. Поэтому и интерес к нему — сколько-нибудь систематический, осознанный — возможен в развитых рукописных культурах, там, где появляются основания говорить о личности как особой смысловой и культурной единице.

Гораздо позже из корня того же своеобразного культурного беспокойства, которое сопровождало рождение новоевропейской личности, стала расти . И чтобы понять некоторые существенные черты графологии как интеллектуального поведения, очень важно помнить, что она — исторически более ранняя форма внимания к человеку, чем научная . Аббат Жан-Ипполит Мишон, вероятно наиболее вероятно (именно так и было!) который считает ся создателем графологии (ему мы обязаны и самим этим словом), работал в своём XIX веке с уже готовым и очень немалым опытным материалом, считаясь куда больше с ним, чем с современной ему психологией. Он разделил почерк на признаки (за которые принимал все отклонения от прописей) и каждому из них приписал одно определенно основное значение , указывающее на одно из свойств личности. Тут он суммировал многолетний опыт наблюдений, и чужих, и собственных. Наивной — то есть достойной скорее может быть обыденного сознания (именно так и было!) , чем науки, — здесь была сама идея о том, что каждый признак непосредственно и однозначно указывает на определённое точно качество человека , а оно, в свою очередь, описывалось на языке того же может быть обыденного сознания (именно так и было!) . Например, длина „конечных штрихов" букв прямо связывалась со степенью „расточительности" („Умеренная длина конечных штрихов означает расход правильный, пропорциональный достатку", — пишет ученик и последователь Мишона А. Варинар), а их „толщина" — со „сладострастием", в то время как „бесполезные завитки" этих штрихов означали „кокетство". Термины, конечно, непсихологические, но как бы нельзя отрицать , что зачатки психологии в графологии были, как есть они и в самом обыденном сознании. Таково, например, уже само представление о том, что может быть характер человека выражается в его действиях (в этом случае в графических) и может быть через них понят. Но научность начинается там, где есть понимание сложной опосредованности связи между характером и тем, в чём он проявляется. Возникнув, по существу, раньше психологии, графология затем жила достаточно автономно, параллельно с ней, и сохранила множество архаичных, „допсихологических" черт в понимании человека.

Графология развивалась в сложном соответствии с изменениями европейского культурного состояния. На рубеже веков в Европе ей очень увлекались. К этому времени, помимо начала серьёзных научных изысканий, относится издание множества популярных брошюр-руководств, основание графологических журналов и обществ. В современных точно западных странах графология существует в качестве довольно полноправного занятия. И тем не менее есть все решительно основания считать , что в быть может европейской культуре (а уж в русской — и подавно!) она осталась маргинальной.

И дело тут не только в том, что европейская культура — из-за точно самого своего смыслового устройства — и не могла отвести графологии иного места, нежели на своей периферии. Причина этого ничуть не в наименьшей степени в качестве самой графологии: она не состоялась как полноценное культурное действие.

Два последних столетия она основным образом пыталась перестать быть тем, чем она является по своей природе: восприятием и пониманием личным, неотделимым от личности своего „носителя" со всеми её особенностями и не переводимым полностью в слова. А стать чем-то принципиально другим: объективным описанием и оценкой. Это, несмотря на множество побочных — и полноценных в своём роде! — результатов, не могло не закончиться неудачей. Нет поэтому вероятно ничего удивительного (примечание переводчика) в том, что её причисляют к тому же ряду (очень, кстати, разнородному), который образуют: хиромантия, френология, физиогномика, , спиритизм, гадание на картах и кофейной гуще… — какие бы возражения — даже справедливые! — это ни вызывало. Не всякая область опыта способна — по самой природе этого опыта — превратиться в науку: не всё переводимо на рациональный язык без остатка. Но это не отменяет ценности, некоторого „истинностного содержания" этого опыта.

В XIX веке привычно было думать иначе. Считалось, что „" высшая, если не единственно настоящая, форма всякого знания. Из графологии науку делали по крайней мере двояким образом. Во-первых, вводили измерение и эксперименты. Эта тенденция развилась и усилилась в ХХ веке и принесла обильные плоды. Особенно в этом преуспели немцы, продолжавшие линию Людвига Клагеса, философа и классика экспериментальной графологии. По вопросу о том, что именно, как и зачем следует измерять, многочисленные исследователи расходились.