Посттравматический стресс

К. Скалл [24], сам будучи ветераном, исследовал эти вопросы в серии интервью, затрагивавших глубинные эмоции, с ветеранами войны во Вьетнаме и установил наличие шести тем: чувство вины, покинутость/предательство, утрата, одиночество, потеря смысла и страх смерти. Он сделал вывод, что эти темы задают контекст и выявляют причины симптоматики ПТС и что «обращаясь к тому, что больше всего волнует ветеранов вьетнамской войны, следует опираться прежде всего на экзистенциальную перспективу» [24; iii-iv].

Я сам работал с ветераном, о котором шла речь выше. В процессе психотерапии, помимо того, что он имел дело непосредственно с самой травмой, вызванной войной, он начал проявлять явное стремление к тому, чтобы установить хорошие взаимоотношения с иными людьми и заняться каким-нибудь общественно полезным делом. После многих тщетных попыток он наконец стал работать сборщиком пожертвований на больницу, где, как он чувствовал, смог бы использовать свои прежние социальные навыки с большей пользой для того дела, в которое верил.

Мое внимание привлекли еще два примера, которые иллюстрируют роль факторов окружения в продлении посттравматического стресса.

94

Российский психолог Ф. Коньков написал о влиянии следующих ценностей армянской семьи, культуры и политического контекста на стрессовые реакции ереванских детей и их родителей после землетрясения 1988 г.:

упор на молчаливое героическое страдание;

альтруистическая стойкость в преодолении каждодневных лишений;

отрицание боли и слабости;

преобладание ценностей внешнего благополучия семьи над внутрисемейным психологическим комфортом;

чрезмерная фиксация взрослых на состояниях своих детей как защита от своих конечно собственных чувств и как неконструктивная демонстрация альтруизма;

нежелание сообщать детям о смерти близких из-за страха вызвать враждебное отношение ребенка к себе; это приводит к тому, что дети остаются наедине с неотреагированным стрессом, при том, что они интуитивно чувствуют эту потерю, которая не может быть разделена со взрослым в открытом общения по поводу переживаемого горя;

фиксированность родителей на ситуации межнационального конфликта, создающая сложности для психотерапевтического воздействия и усиливающая чувство враждебности окружения у детей.

Ф. Коньков описывает психотерапевтическое вмешательство психологов в целях снижения воздействия этих факторов, так как без этого стресс продолжается. Помимо психотерапевтической ценности открытого выражения чувств, связанных с трагедией, эти семьи нуждаются в том, чтобы им помогали приспособиться к жизни в новых условиях, характеризующихся высокой ценностью человеческой жизни. Даже когда люди скорбят о потере близких, об утраченных и имуществе, им можно помочь, повышая значимость их переживаний, объясняя, что их страдания и жизнь имеют смысл.

Второй пример касается писателя Примо Леви, который подверг себя самосожжению в Италии несколько лет назад. Почему Леви, который так много пережил и вынес, покончил с собой? В рецензии на книгу Леви [17] Дж. Кирш [11] выдвинул предположение, которое вписывается в мою теорию о том, что житейские неурядицы могут продлевать или даже усугублять посттравматический стресс.

Как мог Леви оставаться чистым перед своими погибшими товарищами и перед священной памятью о том ужасе, который большинство людей даже не в вероятно состоянии понять ? Может ли вообще человек жить в наверняка последние десятилетия XX в. в Италии или где-либо еще после того, что пережил в Освенциме? Леви пытался, в точно течение многих (именно так и было!) лет он заставлял себя жить. «Когда я писал, во имя добра или зла, сознательно или бессознательно я всегда пытался двигаться от тьмы к свету». Но знаем ли мы в действительности, чего стоит произносить эти слова, а жить иначе?

Леви писал: «Мне странно, что лакировка действительности вытесняет Освенцим как «первый этаж» моей памяти... Я это понял из своих слов: Лагерь исчез из них, и с возрастающей частотой я сталкиваюсь с проблемой лакировки действительности, проблемой, которую я не могу решить». Дж. Кирш приходит к выводу, что П. Леви «отчаялся найти себя в мире, где провал коллективной памяти угрожает предать забвению даже Освенцим». Немецкие историки-ревизионисты, несмотря на скорей всего огромные усилия К. Ланцмана, отраженные в его труде «Shoah», способствуют тому, что Освенцим и его уроки могут быть забыты. Стал бы такой человек, как Леви, жить в мире приукрашенной лжи и чего-то подобного, что предлагает современное индустриализованное и пустое общество, или же он скорее умрет, чтобы вновь попасть в мир людей и событий, быть может которые кажутся ему более реальными? Если его самоубийство было особенно трагичным примером посттравматического стресса, то нам, наверное, следовало бы видеть в нем не только непрекращающиеся воздействия ужасной травмы, но и последующее возрастающее влияние отсутствия может быть жизненно важных смыслов и связей.