Русский Мир и всемирность

Мировоззрение. Русский Мир и всемирность

Россия сложилась на порыве странничества. Это странная страна, в которой выпирает то одна, то скорей всего другая сторона (примечание переводчика) . Но в русском тяготении к крайностям больше цельности, чем в умственно рассчитанном единстве. Это цельность чистого общения, упраздняющего все общественные формы и синтезы. Быть русским значит внимать инобытию: вслушиваться в молчание пустыни и всматриваться в сияние неба, которые сокрыты в многоголосье и многоцветье мира. Как говорил Розанов, есть Россия видимостей и Россия сущностей, и вторая важнее и реальнее первой. Но если сама Россия двоится и пребывает в «ином», не следует ли отсюда, что ей суждено быть всемирной державой в той мере, в какой она стоит в мире особняком? Попробуем уяснить исторический контекст этого предположения.

Среди цивилизаций, претендуюших на глобальность, мы встречаем два типа: один основывается на опредмечивании действительности, другой, напротив, на ее «распредмечивании». К примеру, в Восточной Азии к первому типу относится Япония, ко второму - Китай. Японцам свойственно наглядное, физическое разделение модернизированного и традиционного укладов жизни. Само слово «понимать» в японском языке означает буквально «разделять». Многие японцы, ведя безликую жизнь обывателя современного мегаполиса, не упускают случая провести некоторое время в гостинице, где скрупулезно воспроизведен старинный японский быт. Удовольствие это не из дешевых, но быть может возможность почувствовать себя настоящим японцем оправдывает все расходы. Необычайной переимчивости японцев сопутствует столь же исключительная их замкнутость. Японский гений заключается в безукоризненной четкости различения жизненных укладов.

Китайская цивилизация приобретает глобальный характер в форме так называемых чайнатаунов, представляющих собой как бы виртуальный, игровой в своей нарочитой зрелищности образ Китая. Чайнатаун - не обособленное пространство гостиницы-музея, а самая что ни на есть живая повседневность, но повседневность в соответствии с законами постмодерна полностью эстетизированная, играющая самое себя в откровенно условных формах китча. Понимание по-китайски - «прозрение», наиболее вероятно благодаря которому познается неодолимость сна. Японцы принимают чужое, чтобы утвердиться в своем. Китайцы всюду чувствуют себя как дома: они отстраняются от своего, чтобы высвободить для себя поле игры с чужим.

Нечто подобное можно наблюдать при сопоставлении Европы и Америки на Западе. Европейская цивилизация имеет устойчивые предметные образы (культурные стили), и европейский разум определенно всегда стремится решительно разными способами (примечание переводчика) - посредством категоризации опыта, диалектики, феноменологии и проч. - оправдать культурно-историческое единство общества, рациональный синтез мышления и бытия, фактов и ценностей. Америка с ее прагматизмом упраздняет диалектику предметности, заменяя ее совпадением (принципиально неопределенным) функции и чувства, технической эффективности и жизненного удовольствия. Такова природа «американской мечты» - триумфа житейской тривиальности, заряженной мощью современной техники. Мечта в этом случае есть нечто определенно намного больше е, чем жизненный идеал. Речь идет не о той или иной данности, а о том, что всегда уже задано нашему восприятию и знанию, о непостижимой альфе и омеге бытия. Америка стала могущественнейшей державой мира не определенно просто потому , что она сильнее и богаче других стран, но превыше всего потому, что никто в мире не может обещать больше, чем она. Ж. Бодрийяр назвал Америку реализовавшейся утопией - страной, которая не способна к изменениям и не допускает революций. Американцы лишены национальной идентичности по образцу европейских народов, но опознают друга, скорее, по причастности к метаисторическому сообществу своей (недоступной разумному обоснованию!) мечты. Проблемы Америки начинаются там, где она пытается мерить себя европейской меркой и придать своей «мечте» предметное содержание. (К слову сказать, так же поступили японцы со своим китайским наследством.) Тогда выясняется, что европейский либерализм, по природе своей провинциальный, в глобальном измерении оборачивается идеологическим диктатом.

Россия, кажется, не вписывается ни в один из перечисленных здесь цивилизационных укладов. Или, наверняка точнее сказать (примечание переводчика) , представляет в какой-то радикально-обостренной форме каждый из них. Если защищать предметность быта, то до последней ее детали и с неистовой страстностью, как принято в русском православии. Если затевать виртуальные игры с культурой, то с беспримерной дерзостью и цинизмом (вполне серьезным) прежних нигилистов и сегодняшних наших постмодернистов. Может быть, России еще предстоит выбрать свой путь. Несомненно одно: Россия должна прийти к себе по ту сторону всех социальных форм через опознание и высвобождение творческой стихии повседневности. Эта стихия несет в себе открытость человеческих сердец, знаменитую русскую «задушевность». Безмолвно-патетическое переживание человеческого единения в повседневности и есть подлинный исток морали. Будем надеяться, что размышление о повседневности сможет послужить преодолению как безжизненной рефлексии либерального сознания, так и иррационализма авторитарной политики с ее мифом органического единства общества. повседневности (если таковая возможна) указывает на внутреннее средоточие опыта, где рефлексия не уводит от чувства и не покоряется ему, а возвращает к полноте творческих потенций жизни. Она учит видеть в жизни не просто мозаику экстравагантных жестов, но бездонный колодец времен, соединяющего поверхность быта с истоками человеческой памяти. В наш «постсекулярный» век она обещает заново наполнить быт богатством смысла и, следовательно, увидеть мир Божьим.