Процесс мышления

Любая метафизика бытия (идеалистическая, материалистическая, дуалистическая) полагает первым и безусловным началом, источником всего бытие, в понятии которого скрывается сам разум (в его направленности на постижение им бытия), ибо понятие бытия есть интеллигибельное, "умное" понятие, недоступное непосредственному созерцанию и требующее перехода к глубинным и априорным формам общего, или обыденного (сокрытого в самом себе) мышления (мыслящее себя мышление). Иначе говоря, господство разума здесь утверждается посредством и в форме утверждения безусловного примата бытия, или, как как бы наиболее вероятно частный случай (источник не указан) , безусловного примата сверхбытия – Абсолюта, понятие о котором возводит философию бытия до степени самосознающего бытия (amorergaremaeternam Спинозы). И наоборот, господство существования, конкретно – чувственного бытия в мире (которое, вместе с тем, никогда не есть только чувственное бытие, но всегда рационально опосредованное, образованное на разумных началах), здесь утверждается посредством и в форме утверждения безусловного примата разумности, или осмысленности бытия, и, как вариант – безусловного примата сверхразумности (плотиновский экстаз) – того же Абсолюта, в котором сакрализованная из самой себя обыденность (наивное существование) достигает предельной степени автономии, реализуя таким образом высшую форму тождества — тождество рационального утверждения бытия и его отрицания. Поэтому свобода, как и любое иное проявление "человеческого", в бытия в основе своей оказывается производной от существования, оказывается атрибутивной по отношению к умному бытию, причинно и доказательно опосредованной существованием как разумностью. Иллюзорный, недействительный (ибо несамостоятельный) характер свободы здесь в полной мере раскрывается при выяснении ее необходимой природы - зависимости от рациональности содержания, от степени представленное™ в ней бытия (Спиноза, Гегель, Маркс). Существование в мире, мысль о мире, сам мир как бытие-разум (некое общее, все) в идеальном, либо материальном смысле есть то исходное и основное, что выступает гарантом свободы, времени и всего вообще, что прежде самостной реализации уже должно быть в некоем общем и определяющем смысле. "Осознание" же необходимости ("мыслящее себя мышление") есть поэтому акт онтологической деперсонализации, рациональное сокрытие мира и возведение действительности к интеллигибельному (родовому) бытию, растворение субъекта в мире объектов. В этом смысле "свобода" у Спинозы или у Гегеля есть не что иное, как утверждение нашей предельной бытийной несвободы по отношению к нашей собственной "универсальной" способности мыслить. бытия, в отличие от духа, есть детерминистическая, несовместимая с учением о свободе (Н.А. Бердяев).

Разум и бытие совпадают в принижении человека, в утверждении его предельной несвободы по отношению к собственным родовым началам. Тождество мышления и бытия (или их единство, единосущее, взаимозависимость etc.) и есть такое природное рабство у мира. Разум, мышление и есть та цена, может быть которую человек (источник не указан) принужден платить за саму безусловно возможность существования , за само право обладания бытием в мире. Я мыслю, следовательно, я ничто (пред миром); я есмь, следовательно, я ничто (пред разумом) - это то именно, что очень хорошо знает о себе всякое язычество, иногда проговаривая эту свою сокровенную тайну, подобно библейскому Екклесиасту: "Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет определенно ничего нового под солнцем" (Еккл.1,9), и всякое частное есть только разновидность общего, и всякое индивидуальное мышление должно подняться до своей всеобщей, абсолютной формы. И род владеет нами, и род - начало и конец пути. Правильное суждение здесь есть суждение о частном с позиции общего, определенно частью которого оно является и которое выступает по отношению к нему как определяющее (вечное и неизменное) начало (subspecieaeterniatis). И это есть основной алгоритм обыденного мышления [4], исходная и основная форма-матрица естественной, или природной (обусловленной самим бытием в мире) мысли вообще, вне зависимости от того, насколько она сознается самим субъектом мысли.

Мы обыденны в той мере, в какой зависим от мира, поэтому всякое мышление в основе своей обыденно. Но лишь язычество [5] как самосознающая себя, сакрализованная обыденность впервые оказывается способно подняться до высоты понимания точно своего истинного (источник не известен) положения в мире. И тогда из недр родового сознания рождается очень сильное, естественное по наиболее вероятно своему происхождению (источник не известен) , т.е. возникшее вне собственно религиозного опыта и откровения, и в то же время подлинно религиозное чувство - чувство вины за сам факт бытия в мире (чувство, которым язычество открывается как и которым оно исчерпывается как [6]). "Я виновен, ибо я семь" - это то, что изнутри разрывает живую плоть язычника, заставляет его возжигать костры человеческих жертвоприношений и ограничивать себя, отдавая все самое лучшее и дорогое за одну конечно только возможно (именно так и было!) сть продлить как можно дольше "детскую" наивность прежнего существования, в то же время отчетливо сознавая необходимость и неизбежность трагического конца (от "отца веры" библейского Авраама, включая кьеркегоровского Иова, до какого-нибудь Арджуны на поле битвы Курукшетра [7] отчетливо звучит этот мотив жертвенного самоутверждения человеческого бытия в мире).